Часть II
Сознание почти восстановилось.
Все помню: где, откуда, что и как.
Сестра в палате утром появилась,
Сказала, что я больше не дурак,
Мол, дело на поправку покатило,
И что со мной проблем особых нет.
На тумбочку лекарство положила,
Я руку поднял, а на ней браслет.
От страха – пот. Под ложечкой заныло.
Выходит так, что это все не бред.
Я понял, что по-взрослому все было,
И что носить его мне триста лет.
***
В палате здесь четыре хари,
Все рожи – просят кирпичей,
Похоже, допились, как твари,
До состояния бичей.
Мне каждый сказочку расскажет,
Как жил, живет и будет жить,
Конечно, выйдет и завяжет,
В конце попросит закурить.
Смешно все слушать, коль умею
Откинуть зерна от лузги,
Сказать, конечно, не посмею,
Что всем сканировал мозги.
Направо чуть по коридору
Есть место лобное одно,
Где время с ношей лезет в гору,
То встанет отдохнуть оно,
Здесь человечества отходы,
Глотая дым от сигарет,
Ошибка, то ли месть природы,
Тусуются полсотни лет.
Здесь – кто с башкой давно не дружит,
И кто на время, как и я,
Кто Дьяволу, кто Богу служит,
Одна великая семья.
И каждый думает: он – гений,
Есть в этом элемент игры,
Как сад невиданных растений,
Как параллельные миры.
По всей земле такое место
Найдешь, как маленький анклав,
И даже Богу интересно
Смотреть на тех, кто вечно прав.
***
Когда проспишь часа четыре,
Продлив в два раза тихий час,
То к ночи зенки шире, шире,
И не уснуть, хоть вырви глаз.
Чай закипает, сигарета,
И переходит разговор,
Судьба сшивает дело где-то,
А жизнь выносит приговор.
История первая. Пролетарская
Дед Врангеля мой ставил раком,
Брал Перекоп, врубался в Крым,
Потом развеялись бараком
Иллюзии, как синий дым.
Отец мой десять лет пластался
Все три победные войны,
Награда – то, что жив остался,
Когда дни были сочтены.
Дед был потом «слугой народа»
И сильно пил, как все, притом,
Дал трибунал душе свободу
Его тогда, в 37-ом.
Отец вернулся – раб идеи,
Все строил, строил коммунизм:
Мамаше пять детей на шею,
Себе и нам – алкоголизм.
А мы, окончив восьмилетку,
С друзьями в ПТУ толпой,
С колхозной вырываясь клетки,
За городской гнались деньгой.
Как золотой резерв для зоны,
Кому т.д., кому т.п.,
Но изменили вдруг законы,
Открыв дорогу в ЛТП.
Все ниже, ниже по наклонной,
На жизнь поставив жирный крест,
Где для работы и «законной»
Свободных не хватало мест.
Ну и в итоге: суд с разводом,
Четыре «мойки» – ЛТП,
Прощание с родным заводом,
Вниз по извилистой тропе.
***
Пил постоянно и без меры
Все жидкое и что горит,
Фанатик алкогольной веры,
Кретин, мерзавец, паразит.
С портвейна начинал когда-то,
Хлебал чуть позже «Солнцедар»,
Винишко стало слабовато,
Я отвечаю за базар.
И преклонился перед «белой»,
Потом пошло все что горит:
От мути разной грязно-серой
До клея, если он бодрит.
Женьшень, пустырник, все настойки,
Лосьон, духи, одеколон…
Здесь важно доползти до койки,
И главное – здоровый сон.
А «Русский лес», когда случится,
Не пейте на ночь натощак,
Пеньки полночи будут сниться,
И голова – пустой чердак.
Культура пить – для нас негоже.
Так можно почки загрузить,
Лицо опухнет – станет рожей,
Посмотришь – глазки не открыть.
Питье я превратил в науку,
И что для всех, поверьте, яд,
В чем запах спирта, только в руку –
И я глотаю все подряд.
И привела меня кривая,
В конце концов, опять домой,
Где мать была еще живая,
И числился колхоз родной.
Там самогон течет рекою,
Он – как валюта всех валют.
Соседям шевельну рукою,
И с благодарностью нальют.
Там время не имеет счета,
Идешь или не ходишь в лес.
Глаза открыл, прошла икота,
А на столе танцует бес.
Размером, блин, всего с бутылку,
Весь рыжий: брюхо и спина,
В гриб тыкает немытой вилкой
И, сволочь, пьет из стакана.
А для меня-то каждый «рыжий»,
Понятно, кто это у нас,
Да если наглый взгляд бесстыжий,
Как для быка налитый глаз.
Я за топор: держись, отродье,
Сам что посеешь, то пожнешь,
Здесь вам не личные угодья,
И понеслось, ядрена вошь.
Он юркий, сволочь, проходимец,
К окошку, к мойке, под диван,
У плотника топор кормилец,
Но я сегодня, видно, пьян.
Каналью хитростью брать надо,
Я сделал вид, хочу, мол, лечь,
Ну, типа, что сижу в засаде,
Он от греха – раз-два, и в печь.
И юркнул в чрево дымохода,
Наверно, все же зацепил.
Убью, поймаю коль, урода,
И я заслонку затворил.
Ну, и пошла у нас потеха,
Печь в кучу, как тут разберешь,
Кому-то будет не до смеха,
Тварь эту просто не убьешь.
Влез на полати, затаился,
Топор, конечно, взял с собой,
То ли уснул, то ли забылся,
Он – ноги в руки, и домой.
***
Очнулся, что-то, вижу, не в порядке,
Лицо, как маска, двигаю с трудом,
Вернулась мать, душа скользнула в пятки,
Решила, что я двинулся умом.
У нас всегда, кто пьют – те виноваты,
И ни при чем, как будто, этот бес,
Машина, вязки, белые халаты,
Свет потушили, и теперь я здесь.
***
Что за вопрос, как буду дальше жить.
Конечно, если выйти доведется,
Пил, пью, и дальше тоже буду пить,
На стену лезут пусть, кому неймется.
Когда я пьян, то ровня королю,
Вокруг меня сплошные царь-девицы,
Одной из них я перья подарю
Все, с корнем вырвав у своей жар-птицы.
А трезвый я – потомственный «синяк»,
Вокруг меня испитые бичевки,
Всей жизни той осталось на пятак,
Повыше сук да метра два веревки.
История вторая. Медицинская
Уродство – это крик судьбы,
Как белый снег в июле, летом,
Когда под носом три губы,
Хвост не удержишь пистолетом.
Гришаня, собеседник мой,
Был от рождения уродом,
Смешалось все в башке больной,
Мол, здравствуй, жопа, с Новым годом.
***
Меня какой-то идиот
Загнал в немытую утробу.
Поверьте, что для вас живот,
То для меня подобно гробу.
И чтоб меня там заморить,
Помучить чтоб, мне в середину,
И прежде чем воды налить,
Пришили крепко пуповину.
Но я барахтался, как мог,
Все в стену бил и бил башкою,
И на лице моем итог
Вы видите борьбы со мною.
Мне через пуп вводили яд,
Дерьмо вливали прямо в воду,
Стучал я много дней подряд
И все же вышел на свободу.
Как вышел – сразу закричал,
Забился, будто птица в клетке,
Врач выронил, и я упал,
Задев башкой по табуретке.
А дальше об пол головой,
Столпились белые халаты,
Решали, делать что со мной,
Мол, мы ни в чем не виноваты.
Я в медицине не силен,
Мне дрянь в башку тогда залили,
Красив собой был и умен,
Меня в роддоме подменили.
***
Даун – диагноз. Паралич –
Что-то заклинило в коре.
И утверждает, что Ильич
За ним приедет в декабре.
И верит, что издалека
Припрется фея на заре,
Узнает левая рука,
Что ищет правая в ноздре.
И все виновные тогда
За беспредельный тот арест
Пойдут дорогой в никуда
До столь не отдаленных мест.
***
Пиши в гаагский трибунал,
Там вся борьба за человека,
Ему права я записал
В конце двадцать седьмого века.
Пиши о том, пиши о сем,
Зимой, весной, но лучше летом.
Мол, пусть запишут на прием.
Ну а в конце – люблю с приветом.
С тебя спрос, ясно, не велик,
Как ни крути, видать – шизоид,
Несостоявшийся мужик,
И подпись: «Ваш сперматозоид».
История третья. Интеллигентская
Я в Шэ-Рэ-Мэшку промотался
Положенных десяток лет,
Ну а потом к своим подался
В Московский университет.
Ходок папаша, что лукавить,
Кричал, что сын, мол, не его.
Мамаша, бес ей ребра давит:
«Я не рожала никого!»
На скрипке пару лет пиликал,
Да в студии учился МХАТ,
Пока народ наш горе мыкал,
Ковал деньгу на всем подряд.
А тут, как с неба, перестройка,
Как в пашню по весне зерно,
Как за все годы неустойка,
А у меня идей полно,
И потекла денька рекою.
Здесь деревянные рубли,
А баксы все, само собою,
Через оффшоры потекли.
Потом обратно в наши банки,
А тут Чубайс и «еже с ним»
Делили Родины останки,
Мы рядом с ложками стоим.
Упаковались, честь по чести,
Как говорят, поперла масть,
И раз за разом козырь крести,
Пришла пора идти во власть.
Привычка, как души натура,
Делил бюджетные рубли,
Башка-то варит, лапа дура,
Так через годик замели.
И стыдно самому сознаться,
Попался-то на ерунде,
Пришлось с повинною сдаваться,
А по-другому быть беде.
И все, что нажито, забрали,
А адвокаты все – из нас,
Какой-то дрянью накачали,
Так оказался среди вас.
А выводы мне ни к чему,
Весь опыт, что сумел собрать,
Не пригодился никому:
Как брали, так и будут брать.
И глупость, на слово поверь,
Оклады в сотни раз поднять,
Открыть заветную чтоб дверь,
Намного больше будут брать.
А я, как выйду по весне,
То сразу же быстрей в ОВИР,
Вот так вот помашу стране,
Что превратили мы в сортир.
А все забрать – кишка тонка,
И рыло у самих в пуху.
А Родину издалека
Любить я все-таки могу.
***
Я сбросил груз с усталых век,
Всю ночь прослушал молча их.
Да, слаб и грешен человек,
То, что касается двоих.
А для Гришани дан удел
Всю жизнь до смерти здесь прожить,
Пора кончать здесь беспредел,
Настало время уходить.
В стране, где жизни пока нет,
Еще нас рано хоронить.
Я возвращаюсь в кабинет,
А это значит – будем жить!
Я дома. Мягкий ровный свет.
Впишу в историю строку.
Но для начала мне, Ахмед,
Покрепче завари чайку.
