Глава III
Первый грех
По голубой планете всей
С времен запамятных, когда-то,
Бродила горсточка людей,
И жили на земле два брата.
Один – пастух, ну а другой
Горбатился всю жизнь на поле.
Нет, не колхозник, бог с тобой,
Я чтобы век не видел воли.
И принесли они дары,
Всего и каждый, понемногу,
Но Каин – куль зерна с горы,
А Авель нес телячью ногу.
У Бога – зверский аппетит,
И что ему пустая каша,
Он к Авелю благоволит,
А Каину – пустая чаша.
У Каина дождь моросит,
То зной, то снег, то ветер с градом,
Застыло солнце, где зенит,
Над головой у брата рядом.
Один берет с собой топор
И тащит вязанку хвороста,
А Авелю несет во двор
Дрова попутный ветер просто.
И Каин к Богу: «Что за хрень?
Что за садистские замашки?»
Мол, он уже который день
Не может высушить рубашки.
А Бог ему: «Ты весь в грехах,
А Авель кроток, как овечка,
Вот потому ты весь в долгах
И с кочергой, а брату свечка».
А дьявол сразу тут как тут,
Мол, грохни, значит, ты братана,
Ну, а к стене когда припрут,
Тверди одно, что вышло спьяну.
Господь, куражась, как назло,
В огнище масло подливает,
Чтоб еще больше не везло,
Он это дело крепко знает.
А дьявол, как тут утерпеть,
Мол, братец твой всему виною,
Что нужно до утра успеть –
И брат с разбитой головою.
Впервые кровушка текла
Людская, грех такой впервые.
Бог проклял Каина со зла
В века далекие такие.
Я дочитал. И мысль одна
В пустой башке моей крутилась.
Во всем виновен Сатана
Или Всевышний, сделай милость?
Бесспорно, Каин виноват,
Но я секрет один открою,
Что этот кто-то возле врат
Рассорился, видать, с башкою.
Не любишь если, как себя
Любимого, условно Бога,
То грохнешь ты, или тебя,
И в Магадан одна дорога.
Как хорошо, я атеист,
Но в церковь захожу на святки,
И перед господом я чист,
А Сатана мне – так, до пятки.
Потоп
Так долго строился ковчег.
Ной это делал по приказу,
Цунами начинали бег,
А плыть ему к горам Кавказа.
Бог сам решил, что за грехи
Утопит к черту всех вчистую.
Я из-за этой чепухи
В опалу попаду мирскую.
Но это, видно, мой удел,
Прошу простить меня всех скопом,
Но Бог устроил беспредел –
То, что зовут теперь потопом.
А что тогда считать грехом,
Они, по-моему, не знали,
И веру с детства с молоком
В себя, выходит, не впитали.
Ему все можно, он – Творец,
И Ноя пригласил в субботу.
Придет, сказал, здесь всем конец,
Мол, принимайся за работу.
Ной с гофра, может быть, с гофра,
Подобие срубил подлодки,
На борт, когда сказал: «Пора»,
Вошли, блаженны кто и кротки.
И сорок суток дождь подряд,
Прорвало будто в небе гати,
Но плыл ковчеговый отряд,
Где Ной валялся на кровати.
Всевышний уверял притом,
Что доверяет только Ною.
Тогда здесь сыновья при чем
С его скандальною женою?
И если люди – за грехи,
Тогда при чем все остальное?
Подумать – сдвинутся мозги –
Когда творят у нас такое.
Скажи на милость, по семь пар
Зачем по трюмам распихали?
Чтобы в итоге «всяка тварь»
По-новой Землю заселяли?
И снова Бог переборщил.
«Его не любят!» – это драма.
Не знаю, кто там согрешил,
Но я – прямой потомок Хама.
Испытание
Пустыня, солнце и шатер,
Жара стоит, как в русской бане,
Сидит Аврам, и вот во двор
Три мужика, как на экране,
Заходят. Видно, налегке.
Тебе привет, старик, от Бога,
Мол, отдохнем здесь в холодке
До подведения итога.
Ты прожил, знаем, сотню лет,
А баба – чуточку моложе,
Наследника, так вышло, нет,
Естественно, у Сары тоже.
Для Бога, знаешь, чудеса –
Что съесть кусок мацы на ужин.
И покраснели небеса,
Как ни крути, а сын-то нужен.
А баба без стыда: «Хи-хи».
Вдруг голос: «Что смеешься, Сара?
Сейчас припомню все грехи!
Или Господь тебе не пара?!»
Без бабы мужики весь год,
Три хари, если с голодухи,
Да если Он добро дает,
Конечно, рады и старухе.
Пусть это кажется смешным,
Но Сара родила мальчишку.
Обсудим все, поговорим,
Вот только дочитаю книжку.
Господь решил всех испытать.
Конкретно если – Авраама.
Он повелел мальчишку взять
И сжечь к чертям на камне прямо.
Всевышний, видно, пошутил,
А он за чистую монету
Все принял, в гору потащил
Исака жарить, как котлету.
Господь наш аж оторопел,
Он даже мысли наши знает,
Остановить едва успел.
Да… Чувство юмора хромает.
А у Исака нервный тик,
И зуб на зуб не попадает,
Он видел, у папаши бзик,
И ни хрена не понимает.
И что же, блин, у них за Бог?
Везде проверка за проверкой.
Не любишь если, чтоб я сдох,
То не смогу в постели с Веркой.
Нагие души и тела,
Но, заменяя Верку Верой,
Молюсь всю ночку до утра,
А если нет – то в яму с серой.
Пока котел мой закипит,
Без водки пиво – ночь впустую.
Когда на Веру не стоит…
Господь, ты знаешь, на какую.
Креститель
Захария и Лисавета
Давно дожили до седин,
Архангел где-то в конце лета
Зашел, когда дед был один.
И слово за слово, в итоге
Архангел прямо, без затей,
Но побеседовав о Боге,
Спросил его насчет детей.
Захария аж поперхнулся
И целый год не говорил.
Наверно, «в Господа…» ругнулся,
Мол, что ты мелешь, Гавриил?
Но ангел дело туго знает,
И что-то набок, что-то врозь,
Да не впервой, везде летает,
Раз-два – и в дамках, и срослось.
И точно. Не прошло и года,
Как ни крути, но точно в срок
Ребенок вышел на свободу,
Папаше преподав урок.
Но мучает меня сомненье:
Куда приходит Гавриил,
Растет упорно населенье,
И нет – куда не приходил.
Такая вера – то что надо,
Жаль бабки мне не по душе.
А если чья-нибудь отрада,
То рай в дворце и шалаше.
Пришел к девице: «Я от Бога».
Раз-два – и в койке в неглиже,
И кайф по полной, недотрога
К утру в родильном падеже.
И мучиться всю ночь не надо,
А для души, часов до двух.
Ей главный приз, и мне награда,
И испарился, словно дух.
А алименты, точно знаю,
Кто с духа взыщет, где найдет?
В суде – мол, хата моя с краю,
И суд руками разведет.
Ну надо ж, сукин сын, Гаврюха!
Я б лучше выдумать не мог.
Но, черт возьми, зачем старуха?
Когда вокруг… А я не лох.
А сын родился необычный,
И вырос росту метра два,
Бездельник был таки приличный,
Но нес про Господа слова.
И поселился он в пустыне,
Обед – жаркое с саранчи.
У нас живут так и поныне
На свалке городской бичи.
Вот двухметровая детина,
Да плюс не мылся отродясь,
Прибавь, в руке еще дубина,
Представь – поверуешь, крестясь.
Носил из шерсти лашпортину
То ли с верблюда, то ль с козла.
«Креститель! Мать твою! Скотина!
Больной!» – ругали не со зла.
И правда – подойдут напиться,
Он тут как тут, и кол в руке.
Куда попрешь? Пора креститься.
Одно спасение в реке.
Прославился он не крещеньем,
Все это прах и суета,
А тем, что как-то в воскресенье
Крестил Великого Христа.
Рождество
Всевышний что-то загрустил.
Зачем слепил тогда Адама?
Народ от Бога уходил
И рыл без веры себе яму.
Вот и решил, пора кончать
Творить добро до беспределу,
Кого-то надо посылать,
Чтоб укрепить в народе веру.
И, как обычно, все дела
Благие делались как чудо,
Чтоб дева сына родила,
А где-то рядом был Иуда.
А Дьявол, мол, держу пари,
Что зря о них, старик, печешься,
Людишки эти – упыри,
Смотри, ты Боженька, дождешься.
И вот архангел Гавриил
Спустился подобрать девицу,
Ему Всевышний поручил
Изъять, мол, не смотря на лица.
И подобрали, черт возьми,
Девицу, так сказать, на случку,
Моложе двадцати семи,
Но лучше бы он выбрал сучку.
Какой бы шорох был у них,
И как бы все орали хором,
Когда бы принесла двоих
Мальчишек сука под забором.
И даже если бы один
Сын Божий так в наш мир явился,
Я б был последний сукин сын,
Когда б не верил, не крестился.
А баба? В чем здесь интерес?
И чуда в этом не бывает.
Мы родом все из этих мест.
Там каждый был, и каждый знает.
А что невинной понесла,
Так, Господи, при чем здесь вера?
Причина главная была
В соотношении размера.
У нас всегда все можно Богу,
Что не дозволено быку,
А я опять пишу «не в ногу»,
Так помогите дураку
Понять, как справить «это дело».
А как же заповедь тогда?
Грешить, выходит, можно смело,
И грех тот – мелочь, ерунда.
Ему раз можно, я что рыжий?
Да я и парень хоть куда.
Но почему я вдруг бесстыжий?
Кому от этого беда?
А мне в ответ: «Так он же Бог!
В трех лицах и в одной посуде».
Мне кажется, что я б помог
После вечери сам Иуде.
Но если мучает вопрос,
Кого распяли на рассвете,
И кем же был тогда Христос,
Который жил на этом свете,
О нем могу я написать
Здесь и всегда высоким слогом,
Серьезно если, мне плевать,
Как он по крови связан с Богом.
Я преклоняюсь перед ним
За то, что лег за нас на плаху
И отдал нам, а не святым,
Жизнь, как последнюю рубаху.
Страшный суд
Когда кончалось бабье лето,
Как раз в начале октября,
Пришли за мною на рассвете
Два недоразвитых хмыря.
Я им: «Вы что здесь потеряли,
В моей квартире что искать?»
Они без слов меня подняли,
Два раза грохнув об кровать.
И понеслась душа по кочкам.
Им наплевать, что я не сдох.
Всю душу рвали по кусочкам,
Чтоб сделать ничего не мог.
И принесла меня кривая,
Как говорят, на страшный суд,
Направо где – ворота Рая,
Налево – Адом что зовут.
А судьи кто? Вопрос не праздный.
О, боже правый, сколько их.
Народ, скажу вам мягко, разный,
А я один и при своих.
Святые все уселись справа,
А слева – те, кто шел во власть.
Я понял, вся эта орава
Потопчет мою душу всласть.
Напротив, в центре, сели боги:
Аллах, Христос и еже с ним.
«Ну что, давай-ка, раб убогий,
Мы о грехах поговорим», –
Раздался голос где-то свыше,
Напомнив чем-то трубный глас,
Как будто Сам сидел на крыше.
И началось, и понеслась.
Мне все припомнили вчистую:
Стихи и бранные слова,
И женщин всех (одну косую),
Хана мне здесь, как дважды два.
Что поминал Его я всуе,
А в церкви ковырял в носу,
Что хаял землю я святую,
Про сало, пост и колбасу.
Что пил, курил, еще лукавил,
Врал очень много, воровал,
Что деньги церкви не оставил,
Что эту всю херню писал.
И рвали душу, как портянки,
Потом еще раз, и еще
Прошлись ногами по изнанке.
Я плюнул влево за плечо,
И сразу хаос прекратился,
И полетел в тартарары,
А снизу долго матерился
Тот, что скрижали нес с горы.
Орали родственники Будды,
Мол, попадешься, сукин сын,
А Иегова – жить, мол, будешь
Хреново вечно и один.
Аллах визжал про назиданье,
Всем рассказать, чтоб каждый знал,
Мне нужно сделать обрезанье…
Один Исус Христос молчал.
Махнул рукой: «Живите в мире,
Закончился ваш судный день.
Веприцкий, убери в квартире,
А то тебе все время лень».
